Онко больные в зоне боевых действий

Мы продолжаем наш проект о предоставлении медицинской помощи онкологическим больным в Украине во время полномасштабной войны.

Военные преступления россии, нарушение права онкобольных на доступ к медикаментам, фиксация обстрелов больниц. И – с чем сталкиваются онкологические больные в районах активных боевых действий?

Обо всём этом расскажут наши сегодняшние герои.

С Харькова мы бежали первого марта, на поезде. Сели на поезд, и приехали в Тернополь.

Во Львов старшая дочка приехала. Я на выходные к ней прихожу в хостел. А младшая – в Тернополе осталась. И жила я в Тернополе. Ничего не болело.

Но ни з того, ни с сего – потеряла сознание. Отвезли меня в больницу областную. Где инсультники лежат.

Там сделали МРТ головы. И обнаружили опухоли. И тогда мы взяли направление и поехали сюда. И тут началось мое лечение. В общем так.

Я сознание уже не теряю. Это наверное из за этой меланомы какие-то процессы пошли дальше.

У меня не одна там опухоль, а несколько. Пять недель надо под лучами пролежать. Суббота, воскресенье выходной. Сейчас идет уже четвертая неделя.

Сначала она была маленькая. Потом, когда начала видоизменяться, я тогда пошла в больницу. Но она была долго маленькой. Ее высекли. И ничего мне не делали там. Я тут лежу с девочками, кому то что то сразу делали – или химию. А мне ничего не предложили. А потом же ж разбомбили Онкоцентр Харьковский.

Он возле авиазавода находится – и попал “под раздачу”.

С окон было видно Северную Салтовку. Это там, где все разбомбили, сожгли. 

Она как раз недалеко от Окружной, мы тоже недалеко от Окружной. С окон нам видно эту Северную Салтовку. Мы сидели - дочка это называла “бункером”.

Это такое полу подвальное помещение. Сидели там. Это частный сектор. А когда по улице уже поехали вот эти вот броневички, сверху с автоматчиками, а потом их остановили – и они бежали обратно. Дочка снимала. И мы решили все-таки выехать.

Знакомые, конечно и друзья остались. “Бахает” каждый день. 

Каждый день я созваниваюсь с Харьковом. Там “бахает”, спокойствия там нет. Частный сектор, где дочка год назад построилась, двухэтажный построили дом. 

А сосед недалеко – прямое попадание. И завалило его там. Соседи откапывали. С утра. Он контуженный – но живой. 

Так что “рулетка” – попадет, не попадет.

Меня зовут Игорь, фамилия Сыдорак. Игорь Иванович. Родился во Львовской области. В городе Стрый окончил школу.

Поступил в Харьков, университет строительства и архитектуры. Учился там пять лет, остался работать, предложили работу.

В Харькове работал лет пятнадцать, жил в Харькове. Потом мне было предложение переехать в Киев. Переехал в Киев. Ездил Киев-Харьков сначала. А потом на постоянной основе остался жить в Киеве. Но в Харькове все друзья, даже регистрация у меня осталась харьковская.

Иногда приезжаю в Харьков. Где-то 60% на 40% – Киев – Харьков. И два-три раза в год приезжаю сюда к маме во Львовскую область.

Война меня застала – я двадцать четвёртого числа проснулся утром и увидел много пропущенных звонков.

Я не знал, что происходит, сразу в телевизор, эти взрывы. Мама позвонила. Я услышал взрывы. Все говорят – беги, беги, война. Я ничего не понял.

У меня были дела в суде – по работе. Все у меня были подготовленные документы. Я созвонился на работу. Мне говорят – сегодня никуда не идём, а там будет видно.

Я серьезно это не воспринял, но уже через два часа, где-то в одиннадцать часов, когда “бабахали” – а возле меня завод им. Антонова недалеко, я уже слышал, как там гремит. И понял, что не может быть спокойно.

Я смирился, что остаюсь в Киеве. В Тероборону меня записали ещё раньше. Потом мне позвонили, чтобы охранять метро Берестейская. На Шулявке ходить охранять.

Эти взрывы. Мы ходили по улице, когда тревоги, то в подвале. Ночевали в подвале, потому что тревога по десять раз за ночь была. И по десять раз в день.

А я на десятом этаже живу. Отбой тревоги, ты идешь назад, на пятый поднялся – снова тревога.

И так ночевали. Женщины с детьми вообще там жили, приспособили подвал, печки принесли.

Мы там охраняли, чтобы посторонних не было.

Были взрывы в районе, на стоянке. Мне товарищи звонят, что на Оболони танки уже ездят.

Я даже не верил. Оболонь – это район Киева, где я жил. И потом возле нас взрывы, ездили бронетранспортёры.

Мы выходили на патрулирование с военными на дежурство. И так мы прожили месяц. Подвал – квартира. Чай заварил, потому что поесть невозможно было готовить. Только что-то поставил на плитку – тревога.

Я живу – а напротив меня весь город виден – такая панорама. Всё гремело, взрывы.

А когда в телевышку попало, на моих глазах, я как раз в окно смотрел, и "бубух" - и вышка вспыхнула. Это где-то на третий-четвёртый день. По центру города, представьте. Выехать было невозможно – дорога на Житомир перекрыта. Обстреливали, никто не уедет.

В сторону Одессы также невозможно было переехать, потому что нужно было пятнадцать-двадцать блокпостов пересечь только по Киеву.

На вокзале женщины, дети. Туда я не ехал, потому что я бы там реально не смог бы сесть.

Поэтому я решил остаться – думаю, что будет, то будет.

Пробыл до двадцать четвертого марта. Месяц. Измученный, без сна - спать невозможно.

Потом немного на вокзале было затишье - все уже уехали. Я попробовал в разведку поехать.

Вызвал такси, и уехал в чём был. Постоял на вокзале, и тут как раз поезд свободный. Так я в чём был – сел в этот поезд – даже не возвращался.

И так я вырвался через месяц. С продуктами там было тяжело, первую неделю-две – и аптеки не работали.

Магазины продуктовые не работали. Я тринадцатого марта пошел первый раз в магазин – чтобы хлеб купить. Я шёл в "Сильпо" сорок пять минут в одну сторону. А все остальные магазины были закрыты.

Трудно было – как военный город.

Рассказывали, что человек выходил за водой в киоск, и на минуту задержался.

Возвращался уже назад, и по той же дороге падает снаряд.

Говорит, если бы я не постоял, не поговорил по телефону – тридцать секунд, и в то же место снаряд. Это было с первых дней.

Начали уезжать. Один говорит, прямо на кухне он стоял, ел. И снаряд прямо во двор. Окно вылетело, его – кинуло в сторону. И они сразу в машину – в Полтаву бежали.

В первые дни, в самый первый день, обстреливали прямо по улицам. На Салтовке, где я жил раньше, там прямо во дворы падали эти артиллерийские снаряды, Грады.

Я даже не знаю, возможно некоторых уже нет в живых. Потому что у нас была такая группа одногруппников. Так сначала отвечали. У нас там была группа с пятнадцати человек. Сначала отвечали – а потом всё меньше, и всё меньше. И уже не было ни сообщений, и я не знаю, что с ними до сих пор. Вот так.

Меня болело горло. Где-то был конец февраля. Я даже не замечал. Болело немного горло – не обращал внимания.

А потом, как неделю я побегал в те подвалы, на улицу, а то холодно. Март был холоден. А мы там спали, холодно в подвале, лежали на том бетоне.

И потом, через неделю после начала войны – началась такая резкая боль в горле. Я думал, что простудил горло. Есть было тяжело. Лекарств не было, поликлиники и больницы не работали. Потом стало тяжело глотать. Даже хлеб. Я ничего не ел, но когда какой-то бутерброд перехватил – к чувствовал болит. И очень сильно.

А когда не ешь – то практически не чувствуешь. Первые две недели – мы практически не ели ничего. Какой-нибудь сок, бульон, кефир.

А потом уже какие бутерброды появились. Когда их ел, то уже чувствовал боль – терпимую, но сильную. Когда уехал домой, вырвался, сразу на следующий день пошёл к врачу. Сначала лечил горло – сказали, что простуда горла. Лечил десять дней. Ничего не помогало.

Я пошел ко второму врачу. Он назначил мне еще одно лечение. И процедуры на корень языка. Пролечился я еще десять дней. А оно не проходит и не проходит. Меня направили во Львов сюда – в областную больницу.

И тут уже три врача, консультация была – они увидели, что там есть маленький нарост на корне языка. На начальной стадии. Вырезали мне, отдали на гистологию. И говорят – приезжай, поговорим. А я доктору – скажите по телефону, что и как. А он нет – приезжай.

От Стрыя во Львов – шестьдесят километров. Я приехал. Мне говорят – нужно будет оперировать.

Врач сказал, там есть такой нарост, такой маленький, но там ничего серьезного. А я спрашиваю – рак? Он говорит – рак. Но, говорит, первая стадия, начальная. Я вам её вырежу – и все будет хорошо. Пролечим. Тогда он мне еще не говорил, что придется делать лучевую терапию.

Сдавал я анализы. И спустя четыре дня приехал во Львов на операцию. В областной больнице. Там всё прооперировали. Две недели я лежал, говорить не мог, пить не мог, есть не мог.

Это же корень языка – постоянно обезболивающие давали. И снотворное.

Поехал я домой. Потому что все живые раны – через месяц это всё должно было зажить.

Потом я приехал сюда в Онбольницу – и мне сказали лучевую терапию пройти.

Месяц заживала рана, хотя ещё болело, когда я приехал сюда. И здесь нужно полтора месяца лечиться.

Лимфоузлы мне вырезали, но лучевую терапию сказали пройти. Ещё месяц уже прошёл. Еще две недели продержаться. Трудно мне, серьезно тяжело.

Организм – первые дни еще было легче. Но так оно изо дня в день накапливается. Хочешь спать – с утра до ночи. А ложишься спать – и не уснёшь. А спать хочешь.

Пересыхает всё внутри. Горло, носоглотка – всё пересыхает. И потом – болит, стягивает горло. Трудно глотать. Воду даже выпить.

Затем стягивает все дёсна. Даже какой-то леденец съесть - такая боль, печёт - если бы обожжена вся была носоглотка.

И вкусов не чувствуешь, и ничего не можешь проглотить. Мороженое хотел поесть для поддержки – оно как бензин по вкусу. И аппетит пропадает – не можешь есть. Говорят – насильно кушать. Какую-нибудь кашу, йогурт. Но как?

Ты ни глотнуть не можешь, а если и проглатываешь – оно тебе противно. Неприятная процедура.

У меня эта область – горло и полость рта – поэтому оно мне даёт. Такие нюансы.

Я похудел очень сильно. За последний месяц. На ту доску ложусь – меня уже кости болят на той доске лежать. Эту процедуру делать. Хоть и лежишь пару минут – но уже меня болит.

Похудел очень сильно – я не могу ничего есть. Килограмм десять – это минимум. Это минимум.

Данный материал подготовлен и профинансирован The European School of Oncology (Milan, Italy) - https://www.eso.net/