"В разбомбленной Святогорской Лавре прятались дети из Изюма"

Мне 41 год. Я коренная дончанка. Всегда разговаривали на руском языке — не было проблем никаких.

Работала администратором в магазине. В то время у меня было двое маленьких детей. Жили, работали, отдыхали. Строили планы.

Потом, в четырнадцатом году, после Крыма, начали у нас какие то действия. Мы ходили с мужем, с друзьями на украинские митинги.

Хоть и били, арестовывали. Потом случился аеропорт. И мы поняли, что началась война.

Бомбили, ставили свои установки. Во дворах, там где дома. Привозили, отстреливали. И уезжали. Мы потом сидели в подвале. Россияне ставили установки там, где церкви, там где детские садики. То есть, там где можна.

После, вот так сказать, когда происшествие прошло, туда прилетело что то, через пятнадцять минут или Лайф Ньюс, или какие то ихние репортеры были буквально через десять минут уже на месте происшествия. Когда все случилось, они уже опрашивали.

У нас еще поговорка в Донецке ходила, что если видите репортеров — оттуда надо убегать. Там что то будет.

Потом мы не выдержали. Потому что — ну, уже целый день — а ночи мы боялись до ужасы, потому что ночью это было ...

Потом у нас “попало” в газ.

Короче у нас не осталось ни газа, ни воды, ни света. И мы уехали. Были на море пол лета. Потом случилось перемирье. Мы поверили, что действительно будет перемирье.

Мы приехали, три недели просидели дома, и не видержали — уехали в Славянск.

Мой муж — менеджер по електротехнике, работал на радиоринке. Детям на тот момент было старшей шесть, младшей — три.

Когда приехали в Славянск, у старшего ребенка, где то полгода были нервные тики. И психолог с ней работал. Потому, что старший ребенок больше понимал. Потому что ребенок переживал, знал где прилет, где улет — где какой звук. Куда падать, как забежать. И так далее.

Вы предполагали, что может начатся полномасштабная война на всей территории?

Сказать, что я думала, что этого больше не будет — нет. Я понимала, что когда то... Он не остановился — когда то, это все случится снова.

Конечно, как здравому человеку, не мого придти бы в голову, что на нас могут напасть - на всю Украину.

Когда обьявили, что “днр” вот будет в административных границах, я уже себя представила, что они попытаются захватить не только Донецкую и Луганскую область. Я уже себе нарисовала план — если так начнется — я в “днр” жить не буду.

Даже если там будет мир, процветание — все равно — я туда не вернусь. То есть я для себя нарисовала снова план, что я должна собрать вещи, детей и куда то с родителями переезжать. Но 24 числа я поняла, что куда то переезжать — никто куда особенно не знал. Потому — что вся Украина была в одинаковом положении.

Потом, воздушные тревоги. Краматорск у нас рядом. Изюм мы слышим. И понимаем, что Луганская область. И мы понимаем, что вот - вот уже — вот они.

Ну и соответственно - и ракеты и прилеты уже. И вобщем все.

Каким вы запомнили первый день февральского наступления?

Во первых мне не спалось вообще. Я понимала, что что-то — вот интуиция — так сказать. Я не могла понять что. Лежала. Вроде уснула. Потом слышала, что начали бить. Понимала в принципе куда. Это был Краматорский аеропорт. Лежала в оцепенение, думала, дай Бог чтобы это мне приснилось.

Потом лежала — вроде все затихло. Потом позвонил мой брат. Он сейчас в Донецке. Он позвонил, и говорит — что вы делаете? Я говорю — мы спи. Он говорит — ты что — на вас напал путин. Это вся Украина. Украину бомбят.

Мы включили телевизор и все поняли. Начали думать, что делать. Но первые несколько дней не понимали, что делать. Потому что — опасно было везде, плохо. Читали, что происходит. Уже у нас там — воздушная тревога — обьяснили — что, куда, спускатся.

Встречались ли Вам события, в которых вы видели преступные действия против таких мирных жителей, как Вы?

Что вы видели в последующие дни?

У нас получается хрущовка, вот эти безопасные стены.

Вот когда бомбили Лавру, Святогорскую, когда мы услышали звук самолета, это вообще непередаваемое — это наверное самый страшный звук. Сейчас я как то отошла. Но дети — боялись ночи. Потому что ночь — это самое страшное. Шли в школу в подвал. И там проводили ночь. И утром возвращались. Потому что самолет, это был самый страшный звук, который вот летит и мы лежим под этой несущей стеной, я понимаю что эта несущая стена ни о чем — если что — и просто лежиш и думаеш: спаси и сохрани.

И когда слышишь, что пускают бомбы, лежишь и думаеш — Господи, не стреляй.

А потом когда узнали куда попало, куда целился — Господи, это у людей — это сложно назвать людьми. Ничего святого.

Там прятались дети с Изюма. Там беженцы с Изюма. С Северодонецка. И там ничего. Кроме Лавры — там ничего такого. Как говорят они — они целятся только по военным целям. Нету там военных целей. Там есть Лавра.

После этого конечно переосмысление очень быстро идет - я их и до этого не считала русский мир - я знала — я понимала что такое “освободители”, и как они будут. Но это уже было предел.

... Старшая дочь не могла есть. Мы ускорялись выезжать, потому что у старшей, у нее моментально вернулось восемь лет назад. Ребенок не ел ничего. Постоянная паника. Младшая — она более такая — она больше в себе держит, но было видно что она боится. Старалась одеть наушники, чтобы ничего не слышать. Забилась себе в угол и сидела.

Если бы наше ПВО не работала — то нас бы уже там не было.

Много из местных поддерживали россию? Ваши друзья, родственники — русские — как относятся к агресии?

Сначала, может и кто-то ждал “русский мир”. И кто-то, там хотел говорить по русски. Но к двадцатому марту, когда мы спускались в подвал, уже даже самые рьяные пенсионерки проклинали путина, говорили что он фашист и так далее.

То есть, мировозрение у людей поменялось. У многих. Ну конечно — они везде есть наверно — такие что продадут и здадут — но я же говорю — что очень многие поменяли свое мировозрение. Просто я вот удивлялася — две недели — человек — новое мнение. Потому что понял, что вот эта ракета — не выберет: на русском, или на каком языке ты разговариваеш.

Поняли — после Харькова особенно — который рускоговорящий. После Луганска. После Мариуполя. Люди, многие поняли, что все эти слова, обещания что только военные обьекты — это ну...

И особенно после Лавры — тоже люди многое поняли. Что у россиян нет святого ничего. Там придела нет...

Родственники в России — была пара — но с ними общатся бесполезно. Мы закрили эту тему. Ну там — я считаю, что они стоят своего президента. После всего — мне и мама сказала. У меня больше нет родственников.

Я им говорю — над моими детьми летают бомбы, ракеты. А они - надо потерпеть, мы тоже страдаем. Ну, это — у них сахар подорожал, и вообще — мы сами себя бомбим. Там - это ни очем разговаривать.

Я пять минут пыталась — но это пять минут вырваные из жизни. Можно было и не делать. Можно было послать вслед руского корабля и для себя закрыть.

У меня младшая дочь занималась танцами. Тренера, они ж друг друга поддерживают с россии.

Сама тренер говорила, - что только как все началось — я захожу в инсту, а они отписываются от нас. Даже не хотят слышать. Это те люди, которые вместе танцевали, когда-то по контракту — коллеги!

Как вы приняли решение уехать?

Я и мои дочери. Ну вот так и приняли. Потому что я все прекрасно понимала. Что если сейчас начнут идти с Изюма, и двигать, и сместится фронт — ну мы уже все это проходили.

Если есть люди что думали и ждали зеленых коридоров, и думали что обойдут Славянск стороной — то я прекрасно понимала, что никто, никого не будет обходить. Что это просто будет площадка до Краматорска — а Бахмут, и там дальше - Донецкая область. Я не дожидалась масштаба — потому что масштаб я уже видела когда-то.

Приехали во Львов. За границу дети не хотят.

И я и дети сказали. У меня дети не хотят. Сказали что, кому мы там нужны, собственно говоря. Это новый язык — и вообще — тут я гражданин Украины — тут я дома. В любой точке. Все равно — я дома.

Вы планируете вернутся назад домой в Славянск или в Донецк?

У нас в Донецке тоже когда в наш дом попал снаряд — затопило. Полностью. Потому, что попал в трубу. Потом сушили. На крише — там живого места нет. Все в осколках. Ну мы на втором, а там третий этаж — я думаю там и жить нельзя, потому что все это — там никто не живет.

У кума тоже одна стена отвалилась. Ну это Октябрь, там брали аэропорт конечно там было страшно. Они переезджали в другой район.

Я там восемь лет не была и как-то не тянет. Я встречалась с людьми из Донецка, у меня допустим прошлым летом кума приезджала в Славянск по делам. И мы встретились. Ну у них — я не знаю — даже если Донецк вернется в состав Украины — там уже... Там телевиденье русское. Там нет української мови, там мои дети — бендеровцы. Ну как туда возвращатся !

Очень хочется в Славянск. Я вообще верю, что наши хлопцы не отдадут нашу землю. Но, если там будет россия — нет. То есть — даже за вещами не поеду.

Меня зовут Тарас Зозулинский, я журналист со Львова, продолжаем нашу борьбу.

Матеріал був підготовлений Харківською правозахисною групою у межах глобальної ініціативи T4P (Трибунал для Путіна).

Інтерв’ю опубліковано за фінансової підтримки чеської організації People in Need, у рамках ініціативи SOS Ukraine. Зміст публікації не обов’язково збігається з їхньою позицією.